О том, как сейчас живется в России
Живу как «иностранный агент». В России, в Москве. И живу я плохо, потому что законы репрессивные. Я являюсь недогражданином, врагом по закону. Я лишен возможностей. При этом моя телефонная книжка позволяет мне еще кому-то помогать. И этим я компенсирую то, что я — безработный, пенсионер, «иностранный агент». Часть моих друзей уехала, часть моих знакомых государственных чиновников заблочили мой телефон.
У меня резко сократилось общение, и это очень плохо, потому что я как вампир питаюсь разговорами с разными интересными людьми разных политических взглядов. Я всегда живу, питаясь чужими историями.
Я должен соблюдать российские законы. Даже когда я считаю закон неправильным, неверным, несправедливым, нечестным, я его должен соблюдать. Я работаю и живу в России. <…> Но я говорю: «Этот закон несправедливый». Говорю это публично, потому что у меня обязательства перед публикой. Я не согласен, что я «иностранный агент», но я ставлю эту плашку, потому что один раз меня оштрафовали на 40 тысяч рублей, другой раз — на 40 тысяч рублей из бюджета семьи. Как я должен жить?
Была история с называнием «специальной военной операции» войной. Я говорил, что да, мы называем «специальной военной операцией», в которой летают баллистические ракеты, ходит флот в Черном море, дальнобойная артиллерия работает, работает электронная разведка. Но как только Владимир Владимирович [Путин] сказал слово «война», что я с ним буду спорить, что ли? Я тоже стал говорить «война».
О Москве — «городе военных пенсионеров и высшей бюрократии»
Очень многие смотрят только на реакцию на военные действия Москвы и элит. И никто не интересуется провинцией. Надо понимать, что Москва — это город военных пенсионеров и высшей бюрократии. Москва — давно не либеральный город. Из Москвы уехало, если считать по мобильным телефонам, 350-400 тысяч человек. Это все скептики и противники Путина, СВО, режима. И одновременно туда приехали военные и высшая региональная бюрократия — депутаты, бывшие губернаторы, бывшие замминистры. И этот город реагирует по-своему. Если вы посмотрите опросы, Москва больше поддерживает СВО, чем провинция. Население в провинции равнодушно к СВО, в бытовой жизни разговоры об этом не звучат.
О репрессиях, которые «направлены не на всех, а на каждого»
Принятые [в России] законы — репрессивные по отношению ко всем. <…> Репрессия направлена не на всех, а на каждого. Если можно за это посадить Надежду Буянову, лучше вам вообще про это не говорить. Даже вдвоем. <.> И все знают: «Ага, такой случай. Лучше я вот этого делать не буду, жовто-блакитные цвета в одежде носить не буду». <…> Люди начинают беречься, мало ли кому что покажется.
О «новых тихих» — публичных людях, которые остаются в России и молчат
Может, у них ничего не происходит. Вот они живут, как они живут. А что у них там внутри — это пусть потом мозгоправ какой-нибудь этим занимается. Я думаю, что это военный термин. Люди, которые против них [«новых тихих»] ведут войну, пытаются их назвать уничижительным образом. Так же как белое пальто. Я не люблю уничижительные истории. Они закрывают суть.
О Маргарите Симоньян
[Разорвал отношения] с Маргаритой Симоньян. После начала «специальной военной операции». Дело не в том, что она ее поддерживает. По двум причинам. Во-первых, она что-то там начала говорить — я даже боюсь это цитировать — про украинских детей. И второе, она перехватила отнятое «Эхо Москвы». Это мародерство. О чем мне с ней говорить? О чем мне говорить с мародером, который подобрал мое и ушел с ним? <…> Все, ее для меня нет, меня для нее нет.
О компромиссах на посту главного редактора «Эха Москвы»
Конечно, [шел на компромисс], но не в редакционной политике. <…> История с Болотной. <…> Это был компромисс. Я мог сказать: «Не дам никакие телефоны, ничего нет». А я больше ничего не делал. А что я еще делал? Ну, виски — это не компромисс. Это подвиг. Я выступил связующим звеном между протестующими и властью по просьбе власти.
У меня есть особенность. Я всегда думаю не о событии, а о последствиях. Обманывали ли меня? Конечно, обманывали. Но это не значило, что я делал неправильно. <…> Со мной все, что угодно. Я готов с вами пить, разговаривать, гладить по голове, но редакционной политики это не касалось.
О переговорах про освобождение Алексея Навального
Речь шла о том, что вот-вот его обменяют. На самом деле этого «вот-вот» не было. Более того, такие публикации срывали обмен. И как мастер тумана я должен был это туманить, чтобы обмен не сорвался.
Идет переговорный процесс, и когда возникает внешний фактор, он влияет на процесс в негативном смысле, как правило. <…> Шел переговорный процесс, который может сорваться в последнюю секунду. Поэтому дарить лишние надежды и еще привлекать внимание… Когда спецслужбы, которые занимаются обменом, если происходит утечка, — обмен останавливается, и все начинают искать, где утечка. <…> Поэтому Навальный не был близок к обмену, что, собственно говоря, и случилось. И те люди, которые публиковали его фамилию до, они должны понимать, что они сделали. <…> Я делал вид, что обмен не близок. Потому что когда у вас решение по Навальному принимает президент, вы точно не знаете, какое решение он примет.
Всегда призываю своих коллег и не только коллег, даже если у вас есть информация, которая вам кажется стопроцентно верной, вы должны понимать, когда вы ее выдаете — вы играете жизнями людей. Как вы играли жизнью Навального и сыграли, я бы сказал. Нельзя играть жизнями людей, которые сидят в застенке. И переговорный процесс должен идти под столом. И тогда для людей, которые сидят, возможны очень удачные решения. Как только появляется фамилия, это катастрофа. <…> И поэтому я напускал туман.